Мясорубка Фортуны - Страница 33

Скажем так, мне предстояла нелегкая работенка. Прикинув фронт работ, я чуть не впал в уныние. Встряхнул меня осмотр старой гостиной, где завершилось ознакомление с Лизиными владениями.

Филипп почти не бывал в любимой комнате своего отца. Им там и не пахло, да и обстановка почти не изменилась с того момента, как Лаврентий испустил дух, лежа на обитой шелком кушетке с подлокотниками в виде львиных голов и резными четырехпалыми ножками. Чуть слышно покашливая от сдавившего горло отвращения, я считал напоминания о последней беседе с предателем. Вот она, трехъярусная хрустальная люстра, вот они, бесстыдники голые купидоны, вот оно, венецианское позолоченное трюмо. Вот огромная мозаика, изображающая кровавое сражение конных и пеших полков вымышленных государств…

…А вот и изменение обстановки…

— Чучела мантикоры. Две штуки. Самец и самка, — до цены Лиза не дочитала. — Тиша… ты чего?

Девушка увидела, что я опустился на колени перед натянутыми на жесткую основу чешуйчатыми шкурами броненосных львов и погладил их головы промеж заложенных остроконечных ушей.

— Орфей и Муза были лучшими моими друзьями. В дикую пору мы вместе охотились в лесу. В правление колбасной фабрикой твоего отца они состарились, и уже не могли ловить дичь. Я попросил Филиппа снабжать их мясом, а взамен обещал подарить ему шкуры, когда мантикоры умрут… Не ожидал, что еще повстречаюсь с ними на этом свете.

— Я не думала, что они настоящие…, - Лиза потрогала гриву Орфея. — Пойду на полчасика залезу в Интернет. Буду в кабинете отца. А ты можешь поговорить со своими друзьями, если хочешь… Я всегда разговариваю с покойным дедушкой, когда прихожу на кладбище.

Печально заглянув в стеклянные глаза мантикор, я сел между чучелами на крашеную под зебру коровью шкуру, коих почивший директор мясокомбината накопил хоть отбавляй. Шкуры самых разных расцветок присутствовали едва ли не в каждом помещении дворца. Понятное дело, что скорнячество было одним из ответвлений его бизнеса, но чувство меры в оформлении жилища не повредит никому.

Бегство Лизы вернуло мне чувство свободы и безмятежности. Воздух вокруг меня утих, словно за повернутой на треть створкой окна прекратил движение осенний ветерок. Незаметно для себя самого я задремал, прислонившись к колонне бездействующего камина.

Привиделось мне странное. Ожившая Муза повернулась и лизнула меня в лоб шершавым жестким языком. Орфей тоже подошел ко мне. Глядя в лицо, моргнул янтарными глазами.

Проснулся я быстро. Толком не выйдя из пространства сна, потер сухой лоб и принюхался. Чучела пахли химией, но мне казалось, что я продолжаю чувствовать запах живых мантикор.

Глава 7. ПЕСНЬ ГОЛОДНОЙ НОЧИ

Я потерял счет времени. Мои биологические ритмы сбились, перепутались, как шерстяные нитки, протянувшиеся от спиц в ловких руках старушки-рукодельницы до уведенного котенком клубка. Природные часы сломались, приостановились, требуя для починки доброго нерушимого сна. Силы их покореженного механизма хватало разве что на опускание тяжелых сонных век, которому я усиленно сопротивлялся. А сколько времени натикало, я не имел представления.

Кажись, уж наступила ночь. Тревожная, страшная темнота пантерой подкралась к деревянной японской беседке с двумя жесткими лавками и столом из бамбуковых клееных досок, где мы сидели с Лизой визави. Пружинисто изгибаясь и резво перебирая лапами — тенями, хищница взобралась на краснолистный клен, прыгнула на крышу беседки, помахала оттуда длинным хвостом, окутывая сад темнотой, и затаилась в ожидании добычи.

Ночь была голодна. Она жаждала свежей горячей крови. Я это чувствовал, хоть и был перекормлен заботливой хозяйкой мясокомбината — жалел даже, что Иван Смолин, изобразивший вампиров в своем опусе ненасытными тварями, не потрудился указать малозаметной сноской, что и нам неполезно есть слишком много. Нет, я и сам виноват, признаюсь. Мог бы отказаться от очередной «уточки» или «ягненка»… Если б ни Лизин талант предлагать угощения так, что от них не отвертишься (Недаром, она работала официанткой в шикарном ресторане), и ни упоительный аромат подаваемых блюд, я бы сдержался. Но перед вышеуказанными обстоятельствами я оказался бессилен.

Преступные намерения волшебной волочаровской ночи меня тревожили и как-то шевелили, не давали тут же, сидя на лавке, уснуть. И от Лизы не хотелось отводить глаз. Она самозабвенно играла на гитаре и пела нечто неудобоваримое для моего тончайшего поэтического вкуса:

— Стояла у стенки,
Дрожали коленки.
Как на расстреле стою и не знаю,
Ради чего я люблю и страдаю,
Все это ради тебя… Ага…ага…ага…

… и далее в том же духе.

Слушать ее было невозможно, а смотреть на нее, вошедшую в музыкальный азарт, вжившуюся в роль страдающей от неразделенной любви школьницы, я мог до бесконечности. О, как она мотала головой, растрепывая завитые локоны, щедро облитые лаком! О, как она морщила носик, кривила губы! Как плотно закрывала глаза, будто сдерживая выделение слез! Как терзала тонкими нежными пальцами гитарные струны!

Я радовался, что никогда не забуду этих восхитительных мгновений.

— Песню про стенку я написала в девятом классе, и получила за нее приз зрительских симпатий на школьном фестивале, — просветила меня Лиза, оставив струны в покое. — Твоя очередь. Гитара по кругу. Как в бардовском клубе. Спой мне старинный романс.

— Разве могу я выдать свое пребывание в усадьбе раньше воскресенья? Подать голос в неурочный час?